В прошлую субботу на мосту в городе Счастье Луганской области в присутствии наблюдателей ОБСЕ, представителей Международного комитета Красного Креста и журналистов состоялся обмен заложниками по формуле «два на четыре». Сепаратисты отпустили двух украинских граждан — сотрудника миссии ООН на Донбассе Юрия Супруна и уроженца Красного Луча, бывшего шахтера Владимира Жемчугова. Официальный Киев передал четырех задержанных.
Владимир Жемчугов — не военный. Он попал в плен после того, как подорвался на растяжке. Взрывом ему травмировало глаза и оторвало руки. Боевики обвиняли Владимира в диверсионной деятельности и не хотели менять, несмотря на тяжелое состояние здоровья. Все это время за его освобождение боролась жена. Обращалась во всевозможные инстанции, ходила на митинги и, несмотря на то, что обмен несколько раз срывался, ждала возвращения мужа. И дождалась.
Сразу после освобождения из плена Владимира Жемчугова отвезли в больницу. Сейчас он проходит обследование в Центре хирургии профилактической и клинической медицины Государственного управления делами, где мы и встретились. В палате с Владимиром все время находятся его жена и мама.
У Владимира до локтя ампутированы обе руки, удалена часть кишечника, он практически ничего не видит. Удастся ли врачам восстановить ему зрение, пока не известно.
— Правый глаз вообще ничего не видит, — говорит 46-летний Владимир Жемчугов. — А левый — только какие-то пятна. Вы сидите рядом, а я не вижу ни вашего лица, ни одежды — только пятно. Но врачи, которые меня здесь обследовали, обнадежили: шанс хотя бы частично восстановить зрение есть. Теперь необходимо обследование в узкопрофильной клинике. На самом деле то, что я остался жив после минно-взрывного ранения, уже само по себе чудо. Осколки попали в грудь, но не дошли до сердца. Один из них остановился в двух сантиметрах от вены, еще один — не дошел до головного мозга.
— Как вы получили ранение?
— Подорвался на мине. Не буду скрывать, что оказался в поле не просто так — был на боевом задании. На оккупированной боевиками территории давно действуют партизанские отряды. Я состоял в одном из них. Вступил туда потому, что хотел защитить свою страну. Родом я из Красного Луча Луганской области. В молодости был шахтером, потом занимался бизнесом в Луганской области, а позже вместе с женой уехал в Грузию. В Тбилиси у меня была хорошая работа, мы прожили там много лет. В 2008 году пережили войну в Грузии, много общались с местными жителями… Я интересуюсь историей, много читал об абхазском и южноосетинском конфликтах, которые, как и в случае с нашей страной, развязала Россия. Когда в 2014 году мы с Леной приехали к моей маме в Красный Луч, там уже стояли на блокпостах так называемые ополченцы. Я понял, что не могу как ни в чем не бывало вернуться в Грузию, когда в моей стране такое происходит. Вывез в Тбилиси жену и маму, а сам вернулся в Луганскую область.
— Я даже не знала, что муж состоит в партизанском отряде. Он мне об этом не рассказывал, — присоединяется к разговору жена Владимира Елена Жемчугова. — Но знала, что Володя помогает местным жителям — вывозит их с оккупированной территории (муж помог многим нашим знакомым, пенсионерам, которые не могут выехать), доставляет продукты и лекарства. А 29 сентября прошлого года, когда я была в Тбилиси, мне позвонили так называемые полицейские из Луганска и сказали, что муж находится в областной больнице в тяжелом состоянии.
— Это случилось ночью на поле возле Луганского аэропорта, — уточняет Владимир. — Там, как известно, шли ожесточенные бои, и территория вокруг заминирована. Зацепившись правой ногой за растяжку, я услышал хлопок и понял, что нужно бежать. Не успел. В момент взрыва инстинктивно пытался закрыть себя руками… Когда очнулся, понял, что лежу в поле и ничего не вижу. И не потому, что на улице глубокая ночь. Я полностью ослеп. Чувствовал, как истекаю кровью, и думал, что вот-вот умру. Перевернулся на спину и пролежал так, наверное, минут тридцать. Но смерть не наступала, я все еще был в сознании.
Решил доползти до дороги. Полз на звук машин. Если честно, делал это не ради спасения. Родным будет больно это слышать, но я хотел покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в плен. Я знал, что ночью по трассе из России в Луганск идут «Уралы» со снарядами. Дополз до дороги и лег под колонну военной техники. Мысленно попросил прощения у родных… Но военные машины меня… объехали. Скорее всего, кто-то меня заметил и куда-то позвонил — потому что вскоре за мной приехала машина. Мне укололи обезболивающее, а что было дальше, не помню. Очнулся через несколько дней в реанимации. Уже без рук.
— Вам оказывали надлежащую помощь?
— Думаю, да. Знаю, что мне сделали несколько операций. Из-за тяжелого осколочного ранения живота начался перитонит. Меня чудом спасли. Я ничего не видел, но понимал, что в палате нахожусь под круглосуточной охраной. Боевики знали, что я не простой местный житель, и хотели с пристрастием допросить партизана. Они оплачивали мое лечение, потому что нужен был им живым. Слышал, как они между собой говорили: «Надо, чтобы он был в сознании. Пусть расскажет все — численность партизанского отряда, адреса, явки, пароли…»
Меня постоянно допрашивали, давили психологически. Я лежал весь обожженный, в осколках, после очередного наркоза. А боевики в этот момент приставляли мне к виску пистолет и обсуждали, где меня закопают. «Давай в Каменке, — говорил один. — Там много цыган. Пусть выглядит так, как будто его убили цыгане». «Нет, лучше на Острой Могиле, — предлагал другой. — Помнишь, мы там уже двоих закопали?» Допрос с пристрастием вели мужчина и женщина. Женщина была из «министерства госбезопасности «ЛНР». Как только она приставляла мне к виску пистолет, я начинал вслух молиться и прощаться с родными. И она говорила: «Черт возьми, я не могу стрелять! Пусть заснет хотя бы — тогда убьем». И так раз пять-шесть за ночь. Я понимал, что это отработанные психологические приемы, и не поддавался.
— Неужели не боялись, что вас убьют?
— В тот момент я уже не боялся смерти. Перед тем как идти в партизанский отряд, привел в порядок все документы, составил завещание. С жизнью я попрощался, еще когда раненый выполз на трассу и лег под «Урал».
Они пытались меня сломать разговорами о семье. «Мы найдем твоих жену, мать и дочь, — говорили. — В мешках перевезем их через границу и будем пытать до тех пор, пока ты не расколешься. Они будут здесь, и ты будешь слышать, как они мучаются». Потом сказали, что жена от меня отказалась: «Такой инвалид, как ты, ей не нужен. Ее уже видели с другим. У нас даже есть фотографии. Жаль, ты не можешь их посмотреть». Они пытались внушить мне, что и моя семья, и моя страна обо мне забыли и я никому не нужен.
Потом подключились российские спецслужбы. Это было понятно и по их вопросам, и по акценту. Хотя они и пытались выдать себя за «луганчан-ополченцев». Они почему-то решили, что поймали чуть ли не спецагента. По телевидению «ЛНР» меня называли «международным шпионом». Я по-прежнему не сдавался, и мне начали колоть какие-то странные препараты. Наверное, это то, что спецслужбы называют «сывороткой правды». Я вроде бы был в сознании и понимал, что ничего не должен говорить. Но… говорил и не мог себя контролировать. Испугался, что могу сдать своих партизан, и решил с этим покончить.
— Каким образом?
— Перегрыз трубки капельницы и начал в них дуть, чтобы в вену попал воздух, и наступила смерть. У меня почти получилось. Но это увидели охранники. Меня связали, тут же поставили новые капельницы. И все же я не оставлял попыток покончить с собой. Падал с кровати, бил охранников ногами, отказывался от еды, просил меня застрелить. Ко мне вызвали врачей из психдиспансера, они стали делать уколы. Потом пришел заведующий отделением и сказал: «Тебе все равно не дадут умереть. Но если что-то случится, виноватыми сделают нас, врачей. Говорят, у тебя жена врач. Не подставляй нас».
— Как к вам относились медработники?
— По-разному. Большинство хорошо, оказывали помощь. Хуже всего было в ожоговом отделении, где мне должны были делать пересадку кожи. Рядом с моей палатой была комната сестры-хозяйки. По вечерам санитарки напивались и «развлекались»: приходили в мою палату, начинали меня толкать, оскорблять, унижать. «Охранники» им не мешали — стояли рядом и смеялись.
— Вы по-прежнему ничего не знали о жене?
— Первые три месяца нет. Перед Новым годом пришел человек, который представился моим адвокатом. Оказалось, в «ЛНР» против меня открыли уголовное дело и мне как обвиняемому предоставили защитника. Боевики создавали видимость правосудия. Благодаря этому адвокату я смог связаться с Леной по скайпу. Не видел жену, но слышал ее голос. И узнал, что все это время она боролась и продолжает бороться за мое освобождение.
— Наш разговор длился от силы три минуты, — вспоминает Елена. — Я только спросила, как он себя чувствует, и сказала, что хочу приехать. Но муж ответил, что приезжать не нужно. Что я только не делала для освобождения Володи! Обращалась во все украинские и международные инстанции, даже писала письма Папе Римскому и королеве Великобритании.
Обмен должен был состояться еще в ноябре. В ожидании этого обмена я неделю жила в Краматорске. Но в последний момент все сорвалось. А народному депутату Ирине Геращенко боевики соврали, что Володю якобы уже отдали родным. Мы боролись за его освобождение как могли. Вместе с мамой мужа выходили на митинги, обращались ко всем переговорщикам. С мужем общались всего несколько раз. От адвоката я узнала, что в январе его из одиночной палаты перевели в отделение гнойной хирургии, а в конце мая — в СИЗО.
— За восемь месяцев, которые провел в больнице, меня ни разу не выводили на улицу, — говорит Владимир. — Не выпускали даже из палаты. Я уже забыл, что такое солнечный свет и свежий воздух. В СИЗО в этом смысле было немного лучше — там каждый день на час выводили на прогулку.
Меня посадили в санчасть в луганской тюрьме, в камеру на троих. Сокамерники должны были за мной ухаживать. Они постоянно менялись. В основном это были уголовники из низших слоев общества. Я все время ждал, когда меня обменяют, но этого не происходило. Когда вечером 16 сентября меня вдруг помыли, побрили, переодели в чистую одежду, подумал, что это очередная провокация боевиков. Думал, хотят подразнить предстоящим обменом, который в итоге не состоится.
Обычно, когда заключенные выходят на свободу, они раздают сокамерникам свои вещи. Я кое-что раздал, но самое необходимое — кружку, ложку, полотенце — взял с собой. Был уверен, что в следующем СИЗО они мне еще пригодятся. Как происходил обмен, не видел — только слышал. Ко мне подошла женщина, представилась Ириной. Но я не знал голоса Ирины Геращенко и не понял, что это была она. Даже в тот момент, когда какие-то люди стали поздравлять меня с освобождением, все еще не исключал, что это разыгранный боевиками спектакль. Поверил, только когда услышал голос Лены…
— Я сказала мужу наше кодовое слово, — глаза Елены наполняются слезами. — Я всегда называла его ежиком. И сейчас обняла его и сказала: «Ежик, я здесь. Привет». Мы сразу позвонили Володиной маме.
Во время обмена Владимира Жемчугова попытался спровоцировать называющий себя журналистом российский пропагандист Грэм Филлипс. Оскорбляя Владимира, он кричал: «Кто тебя зомбировал? Ты просто зомби!» «Это ты — ложь, — ответил Владимир. — Я не видел правды ни в одном твоем репортаже. Кто тебя прислал на мою родину? Езжай к себе домой и там рассказывай». «А кому ты там нужен безрукий?» — не унимался Филлипс. «Я нужен своей родине, — ответил Владимир Жемчугов. — Украина своих не бросает».
— Этот Филлипс пытался меня спровоцировать несколько раз, — вспоминает Владимир. — Еще в машине скорой помощи стал спрашивать, кто меня зомбировал, почему я пошел в партизанский отряд. Когда я сказал, что против российской армии, Филлипс заявил: «Что за бред ты несешь? На Донбассе нет российской армии!» Видимо, он ожидал, что я начну с ним спорить, но я оставался спокоен. Когда он увидел, что вывести меня из себя не получается, начал открыто меня оскорблять. Это я тоже выдержал. И только после того, как Петр Порошенко лично привел меня в больницу и уехал, я попросил, чтобы мне накапали успокоительного.
— Сейчас для нас главное — здоровье, — говорит Елена. — Видите, как у Володи увеличился живот? Это грыжа, которую нужно удалять. Еще предстоят операции на глазах и на ухе — у мужа пробита барабанная перепонка. И, конечно, нужны протезы. Больше всего я хочу, чтобы Володя поскорее вернулся к полноценной жизни. Чтобы смог увидеть меня, маму, дочку… Дочка сейчас учится за границей, но она все время на связи.
На прощание я рассказала Владимиру о героях публикаций «ФАКТОВ», которые, лишившись на войне рук и ног, с современными протезами живут полноценной жизнью — работают, занимаются любимым делом и даже водят автомобиль.
— Да вы что, — покачал головой мой собеседник. — Расскажите мне об этих людях подробнее. Больше всего сейчас хочется верить в то, что жизнь продолжается. И что, как бы ни было тяжело, у меня все получится.
