Две недели назад гуманитарная миссия «Черный Тюльпан» (Эвакуация 200), занимающаяся поиском погибших украинских военных на неподконтрольной Украине части Донбасса, так и не дождавшись поддержки со стороны власти, приостановила свою деятельность.
На это заявление тогда молниеносно отреагировала общественность. Многие люди готовы были отдать последние деньги, только бы поисковая группа продолжила свою работу. Ведь она сегодня единственная в своем роде, кто оставлял хоть малую надежду родителям и женам вернуть их сыновей и мужей из зоны АТО.
Однако сами поисковики говорят, что проблема достигла своего пика и одними деньгами, к сожалению, здесь не помочь. О том, почему они были вынуждены прибегнуть к таким мерам, каково сегодня участие государства в поисках без вести пропавших и есть ли надежда, что работа по эвакуации погибших украинских военных из зоны АТО будет возобновлена, ForUm беседовал с руководителем гуманитарной миссии «Черный Тюльпан» (Эвакуация 200) Ярославом Жилкиным.
- Ярослав Александрович, расскажите, почему миссия решила приостановить свою поисковую деятельность на Донбассе?
- Возможно, это жестоко по отношению к тем, кто погиб там, к матерям и женам, ищущих своих без вести пропавших сыновей и мужей, но мы вынуждены были так поступить, чтобы обратить внимание на проблемы, о которых говорим власти уже почти год. И, в первую очередь, прекратив поиски, поставить перед фактом официальных лиц, которые давно должны были на государственном уровне принять важные ответственные решения.
Мы занялись в сентябре прошлого года поисками погибших на Донбассе, понимая, что кроме нас на такую миссию вряд ли кто-то согласится. Да и морально более-менее были готовы к этому. Но до конца никто не представлял, с чем придется столкнуться. Конечно, когда мы туда приехали, стало ясно, что объем работы будет колоссальным и уйти на это могут годы. Тогда мы сразу же начали писать письма в Администрацию Президента, Кабинет Министров, Верховную Раду Украины поясняя, что нужно предпринимать какие-то действия, чтобы механизм поиска работал слаженно.
Понятно, что до этих событий такой проблемы в Украине не было. Вернее, она была, но в рамках без вести пропавших и оставшихся лежать на полях сражений после Великой Отечественной войны. Учитывая это, в свое время была разработана соответствующая программа, в рамках которой выделялись средства на поисковые работы с целью эксгумации останков солдат и их достойного перезахоронения. Денег, конечно, было немного, тем не менее, осознавая эту проблему (пусть она и семидесятилетней давности) власти хоть как-то пытались ее решить.
Сегодня же происходит вопиющая несправедливость. У нас свежие события, плачущие матери, сбившиеся с ног и не знающие, где искать своих сыновей, при этом подобной статьи в бюджете так до сих пор и не появилось. А ведь уже больше года прошло с тех пор, как ведутся боевые действия на востоке. В такой ситуации государство, понимая проблему, должно озаботиться ею: выделить средства, составить какой-то план действий, определить центральный орган, отвечающий за ведение поисков без вести пропавших и т.д. Но я могу со всей ответственностью заявить, что пока ни один из этих шагов не сделан.
За это время собирали бесконечное количество совещаний, на части из которых присутствовали и мы. Однако все они сводились к обсуждению второстепенных технических вопросов. Да, определили главные морги, определили, как прокуроры должны выписывать постановления, чтобы родственники бесплатно сдавали анализ ДНК, по какой методике брать для сравнения образцы ДНК и т.д. Это действительно принесло свои плоды, и результативность процесса опознания тел значительно повысилась. Но вопросов, которые поднимались нами, никто так и не решил. И в ходе этих совещаний даже спрашивали, а кого идентифицировать, если не привезти без вести пропавшего?
Мы выходили с конкретными предложениями. Говорили, что нужна государственная программа, хотя бы временная, что необходимо определить главный центральный орган, который будет отвечать за ее выполнение. Но, никто же не хочет брать на себя ответственности, боясь остаться «крайним».
Смотря на все это, у нас были все-таки какие-то надежды на то, что проблему начнут решать. И мы, тратя сугубо свои деньги, все же работали. Поверьте мне, потрачена была колоссальная сумма. Единственное, что офицеры военно-гражданского сотрудничества какими-то правдами и неправдами обеспечивали нас топливом для поездок на Донбасс, помогали с провиантом, обеспечивали коридоры, занимались координацией самой миссии.
Сейчас же многие поисковики выбрали свой отпуск на работе на два года вперед. Ведь справки, подтверждающие, что мы были в зоне АТО, которые нам выдают, по сути, не имеют никакой юридической силы. Их не предоставишь работодателю с тем, чтобы за тобой сохранялось рабочее место и заработная плата. И что людям в этой ситуации делать? Брать еще третий – четвертый отпуск? Но у них ведь тоже свои семьи, свои планы. Они же не могут посвятить свою жизнь сугубо этим поискам и выполнять задачу за государство.
И я хочу подчеркнуть, что вопрос не только в деньгах. Хотя, безусловно, в нашей деятельности они очень важны и без них практически невозможно работать. Тут государство должно ответить себе честно, знает ли оно об этой проблеме? Если да, тогда где его действия? Если оно считает, что этим не стоит сейчас заниматься, так пусть скажет об этом открыто. Если же все-таки стоит – то пусть, наконец, сделает для этого хоть что-нибудь.
Десять месяцев, которые работает миссия – достаточно долгий срок. Первое время мы ждали, думали, что, наверное, власть просто еще не успела урегулировать этот вопрос. Но прошло уже столько времени, что можно две Конституции, грубо говоря, принять, а не то, что временную программу.
Вот поэтому мы и были вынуждены сделать заявление о приостановке своей деятельности. Позиция власти в этом вопросе аморальна. И если они не понимали, насколько велика проблема, то таким образом обращаем их внимание на нее.
- Во время нашей прошлой встречи Вы говорили, что готовится какой-то Меморандум с Министерством обороны Украины. Он был подписан?
- Нет. Нам сказали: «Не надейтесь». Мол, это не позволяет законодательство, и они не могут подписывать с нами никаких документов. На что, конечно же, хочется сказать: «Так меняйте законодательство под обстоятельства. Хватит жить по старинке. У нас война идет больше года».
- В идеале как должна выглядеть системе поиска без вести пропавших, и каких конкретно шагов в этом направлении Вы ждете от государства?
- Конечно же, в первую очередь необходимо решить текущие вопросы, связанные с финансированием. Нас беспокоит и то, на какие средства нам добираться в зону АТО, и за что должны кормить свои семьи поисковики. Помимо этого нам нужно материально-техническое обеспечение. Приходится постоянно обращаться с просьбами о помощи то в Красный крест, то в какие-то другие организации. И, если честно, уже надоело ходить с протянутой рукой.
Кроме того, я намерен настаивать на том, чтобы был создан единый государственный орган, отвечающий за комплекс мер по поиску пропавших без вести. Наша работа – это лишь часть этого комплекса. Да, мы выполняем важную, опасную миссию, но проблема на самом деле, гораздо глубже и шире. Дело в том, что у нас в стране никто не ведет следственных действий, связанных с этими людьми. До сих пор нет никакого следственного комитета с особым статусом, с нормальным бюджетным наполнением, который был бы наделен дополнительными полномочиями и выполнял эти функции.
Казалось бы, СБУ что-то делает, МВД заводит уголовные дела, но по сути ничего не происходит. Следователь, к примеру, в том же Кировограде, принимая заявление от какой-то, условно говоря, гражданки Ивановой, ищущей своего пропавшего без вести мужа, который по ее данным был в Дебальцево, после этого ничего не может сделать. У него сужен круг возможностей. Он не может ни сам выехать на неподконтрольную Украине территорию, ни послать своих сотрудников туда, чтобы проверить какую-то информацию.
Но и это еще не все. Из-за отсутствия этого единого органа и единой системы учета данных о пропавших без вести, теряется важная информация. Объясню на этом же примере с гражданкой Ивановой. Мы знаем, что удалось обменять несколько пленных, которые как раз были в Дебальцево, где якобы был ее муж. Но с ними после возвращения работает СБУ, где, естественно, нет никакого заявления этой женщины. И, возможно, кто-то из этих военнослужащих, освобожденных из плена, и знает о судьбе ее супруга, но их об этом никто не спрашивает, поскольку все данные о пропавшем и заявление лежат в МВД. СБУ их опрашивает по интересующим ее вопросам, после чего те разъезжаются по домам. А цепочка поиска не соединяется, хотя могла бы.
Именно поэтому мы неоднократно писали письма в Службу безопасности с просьбой опрашивать освободившихся из плена солдат о том, не являются ли они свидетелями гибели своих товарищей или какого-то санитарного захоронения. Ведь они могут обладать ценнейшей информацией, которая в дальнейшем может помочь в поисках погибших.
Но у нас этим вопросом централизовано никто не занимается. И это вопиющее безобразие. А бедные матери и жены потом сами правдами и неправдами находят этих сослуживцев, расспрашивают их. Бывает, что выходят и на связь с воюющими на стороне так называемой ДНР. Даже те им помогают. Просматривают выложенные в сеть видеоролики, на которых заснято место гибели украинских солдат. То есть по сути сами ведут эти следственные действия.
Мы, кстати, часто находили погибших именно благодаря появившемуся в интернете видео. Потому что есть привязка к месту. Ведь те, кто снимают, зачастую говорят, где они находятся. Мало того, еще и документы показывают на камеру.
И наша поисковая группа, бывало, приезжая даже спустя месяц-два туда, находила там этого погибшего. И даже, если при нем уже не было документов, мы предположительно знали, кто это.
- А почему у нас, как Вы говорите, никто централизовано не занимается вопросом пропавших без вести?
- Каждый из органов власти закрывается и апеллирует к тому, что у него нет полномочий на те или иные действия. Вот спрашивает у СБУ мать: «Почему вы не ищите моего сына? А ей там отвечают: «Освободим территорию - тогда будем искать». Понимаете, все живут в рамках старого законодательства, прописанного в мирное время. Мы неоднократно говорили, что пора бы уже что-то менять, но воз и ныне там.
Я уже молчу о нашем официальном статусе. Де-юре нас не существует. Мы ездим как добровольцы. При желании, нас могут даже судить за то, что мы ездили на неподконтрольную Украине территорию и забирали оттуда тела. Это звучит абсурдно, но в теории это возможно. Поскольку нас официально никто не уполномочивал заниматься этим. Устно – да, но на бумаге этого нет. По старому мирному законодательству заниматься телами погибших, описывать и составлять документы имеют право только следователь и судмедэксперт. Мы этого делать не имеем права и, по сути, выполняя сейчас задачу государства, занимаемся уголовно наказуемым деянием.
Поэтому мы и подымаем вопрос о том, чтобы нам дали хоть какой-то официальный статус. Ведь ко всему прочему, даже первичные наши документы, которые мы привозим из зоны АТО (описывая найденное, фотографируя место, где было обнаружено тело, занося соответствующее координаты, ведя свою электронную базу) не имеют юридической силы. Все эти документы – аматорство. Следователь не может даже приобщить их к уголовному делу, которое заводится на каждое тело.
И это лишь часть проблем, с которыми приходится сталкиваться из-за того, что у нас нет никаких официальных полномочий. Доходило до того, что наши же пограничники не пропускали нас. Начинают спрашивать, кто мы такие, почему едем в зону АТО и т.д. Заставили как-то нас чуть ли не «затомаживать-растомаживать» машину, на которой мы перевозим тела. С ними уже и военнослужащие ругались, но они тоже ничего поделать здесь не могут, поскольку это уже другое ведомство. Это, конечно, мелочь, и как-то перетерпеть можно. Но понимаете, дьявол кроется в деталях. Все это называется - бардак.
Я, общаясь с представителями власти, неоднократно так же говорил, что если вдруг что-то случится с кем-то из наших волонтеров, то родственники придут не к ним, а ко мне. Потому что это я его туда отправил, а не они. Государство за него никакой ответственности не несет. Оно не обеспечило нас даже элементарной страховкой. Нам навстречу по своей доброй воле пошла только одна страховая компания и застраховала поисковиков.
- А на какие социальные гарантии, помимо страховки, Вы рассчитываете?
- Как минимум, мы рассчитываем на компенсацию заработных плат и сохранение рабочих мест за поисковиками, которые они время от времени вынуждены покидать, уезжая на Донбасс. Для этого необходимо, чтобы нам предоставили хоть какой-то официальный статус, подтверждающий, что мы выполняем государственную задачу.
Или же это может быть какая-то компенсация за сами выезды в зону АТО. Наша работа ведь часто сопряжена с рисками для жизни, и немалыми. И таких примеров у нас за эти десять месяцев работы очень много. Поверьте, многого пришлось натерпеться.
Бывало такое, что группа поисковиков возвращается оттуда, половина из них берут свои вещи и уезжают. Я им потом несколько дней, пока они не успокоятся и не придут в себя, боюсь звонить. Считаю, что эти люди достойны того, чтобы получить хотя бы какую-то компенсацию, не говоря уже о страховке.
Да и не мешало бы предусмотреть какую-то реабилитационную программу для них. Потому что многим поисковикам приходится несколько недель отходить от поездки. Многим жены говорят: «Ты куда лезешь»? Бывает такое, что и меня просят не пускать их мужей в экспедицию. Вы не представляете, какие трагедии в семье на этой почве. Потому что одно дело – призвали человека в армию, и он пошел, а тут он добровольно едет.
- Вы сказали, что документы, которые миссия предоставляет, привезя тело в морг, не могут быть приобщены следователем к уголовному делу. Какие последствия этого могут быть, и не выйдет ли так, что в силу этого кто-то из погибших так и не будет удостоен статуса участника АТО или информация о нем будет просто утеряна? Это же в любом случае вызывает юридическую коллизию…
- Понимаете, у нас ко всему прочему, нет еще и закона о статусе без вести пропавшего.
Допускаю, что те же добровольческие батальоны сами не знают, сколько у них таких бойцов. Ведь некоторые, вступая в прошлом году в их ряды и думая, что с ними ничего не случится, даже документы не оформляли.
Что касается Национальной гвардии и ВСУ, то там тоже не все однозначно. Вот были ребята в окружении где-то, кто-то вырвался из него, а кто-то нет. Но кто может сказать точно и доказать, что тот-то (из без вести пропавших) в плену, а тот-то погиб? Поэтому у нас много инсинуаций, слухов о том, что на Кавказе какая-то работорговля и т.д. Все это неправда. На самом деле большинство без вести пропавших, о которых нет никаких сведений, скорее всего, погибли и их предстоит еще разыскать.
Да, есть те люди, которые может быть не хотят возвращаться сюда по тем или иным причинам. Не нам судить их. Некоторые в плену находятся. А некоторые погибли там, а информации о них никакой. Или же она есть у кого-то, но никто не знает, куда с ней идти.
Могу привести яркий пример на этот счет. Мы еще до Нового года были на выезде, и житель Харцызска рассказал нам, что к ним в больницу привезли раненного с тяжелой черепно-мозговой травмой. Он только лежал с открытыми глазами, но ничего не мог сказать. Судя по бороде и худощавости, предположили, что воевал. На чьей стороне – трудно сказать, потому что привезли его голым и без документов. Через два дня он умер, и его похоронили на местном кладбище. Но его же кто-то ищет!
У меня есть его прижизненная фотография, но что мне с ней делать? Я же не могу развешивать ее на каждом углу. Где у нас центральный орган, куда бы я мог ее подать и попросить проверить информацию об этом человеке? Его нет. Как и нет единой сводной базы по без вести пропавшим. У каждого ведомства она своя, не понятно, откуда взятая.
Эта структура может быть даже межведомственной, куда должны входить, в том числе, судмедэксперты, психологи. Потому что сейчас ведь никто не работает с этими бедными матерями, женами, сестрами, которые звонят нам и выплакиваются.
Бывало и такое, что звонили родители, похоронившие неделю назад якобы своего сына, а через неделю им пришел ответ по запросу из СБУ, что тот находится в плену, ведутся переговоры о его освобождении. Что дальше матери делать? Она с ума сходит!
- А вторая мать ищет своего сына, не зная, что его кто-то похоронил уже как своего…
- Я вам больше скажу, до меня доходила информация, что есть такие случаи, когда и два раза хоронили родители своих сыновей.
Надо ведь как-то решать проблему. В том числе, определять, что теперь делать с тем телом, которое было погребено. Эксгумировать, повторный ДНК-анализ проводить?
Но это было еще в октябре, когда вопрос вообще был неурегулирован. И, с учетом неподготовленности государственных органов, не удивительно, что такое произошло.
- А насколько сейчас налажен процесс проведения экспертизы ДНК?
- Понимаете, ДНК-анализ тоже не есть панацеей в данном случае. Хотя у нас и определили, что идентификация тела (если его нельзя опознать визуально) производится исключительно в рамках этой экспертизы. Те же жетоны, которые внедрили и могут быть найдены при погибшем, уже не являются главным аргументом для этого. Точно так же, как и любые другие вещи.
И вот, судмедэксперты, сделав этот анализ, ждут, пока результаты совпадут по базе с результатами родителей. Но дело в том, что многие матери, по разным причинам, не хотят сдавать анализ ДНК. Кто-то не хочет верить в то, что сын погиб, кто-то ходил к гадалкам, шарлатанам каким-то, которые сказали, что их ребенок жив и находится в плену. Таких случаев много. И это можно понять, поскольку у родителей срабатывает какая-то психологическая защита.
- К тому же, родители могут быть не биологическими…
- Вы не поверите, но бывает и такое, к примеру, что по матери результаты частично сошлись, а когда доходит дело до отца, она говорит: «А я не уверена, что это его сын». Соответственно может быть и такое, что ДНК не совпадет. Это жизнь. А детей у этого солдата нет. И как дальше быть?
- А сколько солдат официально числится сегодня, как пропавшие без вести?
- Ввиду того, что нет единой обобщенной и выверенной базы данных, все называют разные цифры. И это нонсенс. Поэтому никто вам в стране объективной правды не скажет.
Вот говорит уполномоченный президента Украины по мирному урегулированию конфликта на востоке страны Ирина Геращенко, что по их данным чуть больше 1 400 человек считаются без вести пропавшими, а мне хочется задать вопрос ей, откуда эти данные и на основании чего они сделаны?
Владимир Рубан говорит о 4 500 солдат. Но как понять, кто из них действительно на сегодняшний день является пропавшим без вести? Я, к примеру, знаю, что в его списках числятся и те, кто в плену, и те, кто уже похоронен. И, естественно, эти цифры уже вызывают недоверие.
В нашей базе, согласно запросам родственников, числятся триста человек. Но может быть и такое, что часть из них уже найдены и похоронены. Людям, которым пришлось похоронить своего близкого порой ведь не до того, что бы звонить нам и говорить, чтобы мы вычеркнули его из этого списка.
- В начале нашего разговора Вы также упомянули о проблемах с материально-техническим обеспечением. В чем они заключаются?
- Знаете, почему мы на следующий день после того, как заявили о приостановке деятельности, еще работали? Накануне был убит один командир, приехали его родственники и попросили забрать. В такой ситуации очень сложно отказать. Тем более, сейчас лето – жара. И при таком температурном режиме тело может пролежать не больше двух-трех часов. Потом оно распухает, обезображивается, чернеет. А у нас на всем участке фронта всего две машины-холодильника, и то, купленных за счет благотворительных фондов. Это достойное отношение к погибшим? Почему никто не подумал, что нужно создать какую-то бригаду, наделить кого-то полномочиями, выделить деньги и закупить на лето эти машины?
У нас на государственном уровне нет даже подразделений, которые бы занимались доставкой погибших домой. Государство не озаботилось этим. Каждая область, чтобы забрать тела солдат из двух центральных моргов в Запорожье и Днепропетровске и привезти их домой, ищет спонсоров в ручном режиме.
Вот мы тогда и повезли одно тело в Луцк. Но эти наши две машины ведь тоже не вечные. Постоянно то одна, то вторая ломается. Прифронтовые дороги их очень быстро выводят из строя.
В последнее время нам вообще часто приходилось выполнять работу прифронтовой перевозки. Но это не входит в наши обязанности. Наша основная задача – это выезд на неподконтрольную Украине территорию и работа непосредственно там. Потому как кроме нас этого сделать никто не может.
И я убежден, что подобную работу на подконтрольной украинским военным территории должно выполнять государство своими силами. Однако никто об этом не подумал. Хотя, на бумагах, конечно же, все есть. Если спросить у ответственных лиц, то в своих отчетах они укажут, что всего предостаточно, всем обеспечены и все нормально. Но сколько из этих машин рабочие? Они стоят для вида.
Одну мы разобрали и сделали из старого фургона стационарный холодильник, который стоит сейчас у нас на базе. Потому что бывает и такое, что возвращаемся поздно ночью. И нужно куда-то переложить тело, чтобы оно до утра не испортилось. А на следующий день уже везем в морг в Днепропетровск. Кстати, могу сказать, что во многих прифронтовых моргах уже выходит холодильное оборудование из строя.
- Сколько должно быть таких машин-холодильников?
- В прифронтовой зоне в каждом секторе должно быть минимум по одной машине. Плюс – две резервные, на случай, если одна машина на каком-то из участков фронта не будет справляться. И две-три должны быть в Днепропетровске.
Но нужно, чтобы это были импортные автомобили, а не наследие советского автопрома, на котором водитель километр едет, а потом два следующих постоянно останавливается и ремонтирует его.
- На Ваш взгляд, есть какие-то субъективные причины, по которым государство не занимается должным образом комплексом мер по поиску без вести пропавших? Может быть, не хочет, чтобы наружу всплывала какая-то нелицеприятная правда, к примеру, о количестве погибших или еще что-то?
- У меня есть соображения на этот счет. Хотя, конечно же, я могу ошибаться. Мне кажется, что кому-то не совсем хочется признать, что на каком-то низком бытовом уровне, даже в таких вопросах, с той стороной можно договориться о чем-то.
На мой взгляд, сейчас, когда речь идет о пропавших без вести, мы обязаны использовать любой шанс для того, чтобы вернуть их на родину. Мы не вправе игнорировать эту возможность в угоду политическим соображениям.
- А та сторона ищет тела своих погибших на украинской территории?
- Насколько мне известно, да, ищет. И у нас уже достаточно примеров по сотрудничеству в этом вопросе. Как было, к примеру, после событий в Марьинке в начале июня. Они обратились к нам тогда с просьбой, мы поработали в очень сложных и опасных условиях, потому что все в растяжках было, нашли три тела и отвезли им. Когда наша миссия уезжала, они нас вернули и, наверное в знак благодарности, отпустили нашего пленного солдата, которого мы забрали.
- В апреле, когда мы с Вами встречались, Вы говорили о 555 телах украинских военных, которых удалось эвакуировать с неподконтрольной Украине территории. Насколько изменилась эта цифра за три последних месяца?
- Сегодня мы можем говорить о том, что вывезено 609 тел.
- А удалось ли за это время договориться с самопровозглашенной ЛНР о допуске на их территорию?
- Это тяжелый случай. Не совсем понятно, с кем там договариваться. У нас на той территории есть партнеры – это ветераны Афганской войны. Но в так называемой ЛНР в этом плане все гораздо сложнее, чем в ДНР. Почему? Я даже не знаю.
- То есть, фактически вы там так и не работали еще?
- В полный рост - нет. Хотя, мы выезжали, к примеру, в село Веселая Гора (Славяносербский район. – Ред. ), последние экспедиции делали туда.
Но процесс согласования поездок очень долгий там. Договориться выехать на территорию так называемой ДНР гораздо проще. Если нет обстрелов - созвонились и мы выезжаем. А в самопровозглашенной ЛНР нужно подать письмо в координационный центр, где могут два дня «тянуть» с ним, а в это время поисковая группа стоит, ждет. Надеюсь, со временем все-таки проще будет.
Я даже выдвигал инициативу, что бы подняли этот вопрос в ходе Минских переговоров. Там ведь есть какой-то комитет, отвечающий за гуманитарный блок вопросов. Так вот было бы замечательно, если бы в план переговоров включили этот вопрос и закрепили за кем-то соответствующий статус, чтобы была возможность договариваться о проезде на территорию так называемой ЛНР напрямую.
- Сколько примерно погибших, о которых Вы знаете, еще остается на той территории?
- В общей сложности на территории двух этих регионов остается еще порядка двухсот тел украинских солдат.
Но, как говорят, 20% твоих усилий дают 80% результата, а еще 80% усилий дают остальные 20% результата. Поэтому, когда Президент заявляет во всеуслышание, что мы сделаем все возможное, чтобы вернуть погибших домой и, что война не закончится, пока не будет похоронен последний погибший, то помимо того, что просто говорить об этом, нужно что-то еще и делать для этого.
- Но, наверное, это нужно все-таки делать не спустя десять лет?
- Поверьте, есть и подобные заявления. Мол, будем заниматься этим, когда война закончится.
Но я всегда говорю, что время в данной ситуации работает против нас. Нельзя ждать десять лет. Опыт показывает, что это нужно делать по горячим следам, как только есть хоть малейшая возможность.
Мы в ноябре отрабатывали один участок, зная, что где-то там должен лежать погибший. Ходили по полю, не зная, заминировано оно или нет, полдня искали, но безуспешно. Поехали, нашли свидетеля, который видел это тело раньше и, собственно сообщил о нем. Привезли его туда. И вот он, и то уже с трудом, нашел и показал нам этого бедного солдата. А я смотрю и понимаю, что мы проходили мимо него несколько раз, но даже не подумали, что это может быть он. Потому что от тела к тому времени практически уже ничего не осталось.
Что произошло? Он долгое время лежал на поверхности и его, естественно, учуяли дикие животные. Все, что мы нашли там – это фрагмент камуфляжной куртки, более-менее целый череп и примерно одна пятая часть обглоданных костей, растянутых на сотни метров в округе. А рядом лежала чудом уцелевшая справка избирателя - приглашение на президентские выборы. Ее придавило каким-то камушком. Я не знаю, приняли ее во внимание или нет, установили личность этого бойца или нет, но там была указана фамилия.
Мне тогда подумалось: «Приедь мы сюда весной, мы бы не нашли даже костей». Животные бы растянули их, а справка бы улетела или дождем бы ее смыло. И сколько таких случаев еще? Их много. Мы ведь пока только массовые места гибели посетили. Но кто-то же убежал дальше и мог от ранения умереть или на растяжке подорваться и так и остался лежать посреди поля или в «зеленке».
Еще один случай могу рассказать, который тоже свидетельствует о том, что с поиском пропавших нельзя затягивать ни в коем случае. Звонит мне как-то мужчина из Иловайска и говорит, что прошелся по бывшим украинским позициям и насчитал около сорока могил. Конечно, с трудом верится в эту цифру. Тем не менее, даже если там только четыре могилы, это как минимум четыре погибших солдата, которых ищут. И вот он говорит: «Ребята, поторопитесь. Тут сейчас зарывают все ваши окопы, блиндажи и будут перепахивать поле».
А как мы после этого найдем этих солдат? Их, как правило, хоронят голыми, без бронежилетов, оружия, котелков, фляг. Металлоискателем уже не найдешь и визуально тоже. Если сравняли могилку, что дальше?
Даст Бог, может, совестливый тракторист будет опахивать эти могилы, как это делали семьдесят лет назад. В результате этого со временем на полях образовались некие «островки». Думаю, все замечали их. На них вырастали кустарники, потом деревья и их так и продолжают опахивать, возможно, уже даже забыв, почему. Очень надеюсь, что подобным образом будут поступать и сейчас. Но абсолютно не исключаю, что многие могилы уже были запаханы и потеряны навсегда.
- А как сейчас обстоят дела с проездом блокпостов?
- Там к нам, в принципе, уже все привыкли. Мы «аварийку» включаем и проезжаем.
- А вообще как там обстановка? Потому что, знаем, гражданский транспорт там порой чуть ли не сутки простаивает.
- Вы знаете, простые люди и матерятся там… Стоим на наших заправках, они же видят, что мы не военные - начинают душу открывать. И, конечно, можно много чего услышать, в том числе, нелицеприятного. И есть заслуженная критика украинской власти. Потому что на самом деле непонятно для чего делаются некоторые вещи, которые явно настраивают и без того колеблющееся население в ненужную сторону.
Знаете почем в прифронтовой зоне молоко? Три литра – девять гривень. Нам-то хорошо, мы покупаем его. Но люди же рассказывают, что у них вся продукция просто киснет. Раньше они ее в Донецк возили, а сейчас им это запретили делать. А ехать в Днепропетровск далеко, да и конкуренция там большая будет.
Я все прекрасно понимаю. Но почему государство в таком случае не предложило им что-то взамен? Организовав, к примеру, какие-то маленькие предприятия, которым выделило бы субсидии и которые бы скупали это молоко, а потом перерабатывали его. Но ничего этого нет. Просто рвутся десятилетиями налаженные связи. И какое будет формироваться отношение у обычных людей относительно происходящего?
- Вы говорили, что поисковикам порой приходиться работать в экстремальных условиях. Какие самые опасные ситуации случались во время поисков?
- Под обстрел попадали: и дружественный, и недружественный. И прицельный обстрел был по нам. Бывало, извините, даже в туалет нас водили под дулом автомата, мешки на голову одевали. На минном поле оказывались, не зная этого. А потом ребята в холодном поту назад выходили, боясь, что сейчас может где-то что-то взорваться. Было и такое, что вышел из машины, а в 20 см противотанковая мина. Вы не представляете, что чувствуешь в этот момент. А назад потом нужно как-то выезжать по своим колеям, чтобы не дай Бог на сантиметр вправо-влево не уйти.
И таких историй пруд пруди. Не хочу никого пугать, но там одной только такой ситуации хватит, чтобы пересмотреть свою жизнь от начала до конца и переоценить ее смысл.
- Были ли случаи, когда люди после таких поездок отказывались работать дальше?
- Да. Их не много, но были. Не каждый в состоянии справиться со своими эмоциями и выполнить такую работу. И это вполне нормально.
А кого-то мы сами не берем в поисковую группу. Это же команда, которая уже обстреляна, как в прямом, так и переносном смыслах, и тут нужно чувство локтя. Мы очень аккуратны в выборе тех, кто должен ехать. Если нового человека берем к себе, все равно присматриваемся к нему. Некоторые так и не приживаются. Помимо всего прочего есть еще и психологические факторы. К примеру, кто-то с кем-то друг друга на дух не переносят. И это тоже нужно учитывать.
- Ярослав Александрович, в заключении хотелось бы спросить, какие минимальные гарантии со стороны государства могут поспособствовать возобновлению поисковой деятельности миссии на Донбассе?
- Пусть это будет Меморандум или какой-то другой документ, определяющий, что государство готово взять на себя обязательство в четко прописанный срок разработать и утвердить программу, которая бы урегулировала те проблемные вопросы, о которых мы уже неоднократно говорили.
Мы не ждем, что завтра нам дадут «ведро» денег (шутит. – Ред.). Но мы хотим понимать, что государство готово что-то делать для решения этих проблем. У меня все-таки остается надежда, что вопрос сдвинется с мертвой точки, и мы приступим опять к работе. Но уже с какой-то большей уверенностью и в новом статусе. Если, конечно, позволят. Поскольку, не исключаю, что нас в качестве наказания могут вообще отстранить от этой деятельности.
Сейчас мы ждем ответной реакции со стороны власти. Необходимо, чтобы государство в конце концов определило для себя – нужно ли ему заниматься этой проблемой на данном этапе? Если нет, то я хочу, чтобы об этом знали все.
