Украинские психиатры и психотерапевты чуть ли не с начала АТО твердят, что военнослужащие получают не только телесные травмы, но и душевные. Сложно сказать, которые из них страшнее. И чем больше бойцов возвращается с востока, тем очевиднее становится, что посттравматическое стрессовое расстройство – не выдумка ученых. Но, несмотря на это, масштабной и системной программы психологической помощи в Украине все еще нет.
О том, во что может вылиться через несколько лет так называемое невидимое ранение служивших в АТО, с корреспондентом ForUm`a беседовал врач-психиатр, доктор наук, профессор клинической психологии и психотерапии Ярослав Багрий.
- Почему военнослужащим, возвращающимся из зоны АТО, нужна психологическая реабилитация?
- Во-первых, наших военнослужащих и добровольцев никто не готовил к тому, с чем они встречаются в зоне АТО. А по сути, встречаются они с войной. И в нашей новейшей истории это происходит впервые. Это самая длинная антитеррористическая операция, которая велась когда-либо. Как правило, такие операции проходят день-два, неделю, максимум месяц.
У нас же АТО идет уже второй год. Потому мы встречаемся с людьми, имеющими так называемую военную травму или посттравматическое стрессовое расстройство. Оно незаметно, это невидимое ранение. Психика очень небольшого количества людей может без вреда переносить такие испытания. Они, как правило, хоть как-то сенсибилизированы, предрасположены к военным действиям и умеют справляться с собственными эмоциями. Большинство же впервые встречается реальными боевыми действиями, убийствами, смертью друзей или сослуживцев, нечеловеческим поведением.
У этой травмы есть особенности. Во-первых, участники АТО в принципе не были к ней готовы. А во-вторых, они постоянно ведут своеобразный диалог с собственной совестью, потому что им приходится стрелять в таких же людей, как они, пускай даже обороняясь. Те, кто раньше были братьями, сослуживцами, просто знакомыми, оказались на противоположной стороне.
С этим надо что-то делать. Человеческая психика этого вместить не может, потому все переживания уходят в подсознание, и оно через некоторое время дает о себе знать. Это может выражаться в неконтролируемой агрессии, нарушении сна, в тревожных или кошмарных сновидениях, в форме какой-то алкоголизации, и во многих других симптомах. Если не начать лечение, то травма может перейти в хроническую стадию.
Не так давно, мы были свидетелями того, как возвращались ребята из Афганистана. Какая-то часть из них спилась или начала употреблять наркотики, чтобы хоть как-то справиться с эмоциями и обезболить душу. Другая же часть, которая также не могла найти себя в нормальной жизни, ушла в бандитизм, рэкет и так далее. Некоторые «афганцы», которым удалось кое-как адаптироваться, стали «домашними деспотами», кричащими среди ночи, а потом избивающими близких. То есть, социальный аспект личности у них был нарушен. Они превращались в неких социопатов, представляющих угрозу для окружающих. Кроме того, среди прошедших Афганистан был большой процент самоубийств.
- У всех ли людей, прошедших войну, развивается ПТСР?
- Нет, не у всех. Но всем им необходимо с кем-то поговорить о том, что они видели. Всегда.
Они ведь из АТО попадают в мирное время, где люди живут по другим законам, где окружающие могут быть безразличны к войне, и это причиняет боль. Может показаться, что в этой мирной жизни люди как-то не так реагируют на происходящее, ходят в рестораны, пьют пиво и так далее. Я сталкивался с таким. Одна девушка привела на прием своего парня, служившего в 93-й бригаде, который был ранен и комиссован. Они как-то вместе прогуливались по городу. Он увидел на улице двух ребят в форме, которые пили пиво. Девушка даже заметить не успела, как эти ребята оказались на асфальте. Он их «заломал», не понимая, что делает. Его мучило чувство несправедливости: «Почему так? Почему они себе такое разрешают, пока там кто-то проливает кровь?».
Был еще один случай. Молодой парень, отслужил и приехал к отцу. Они вместе пошли в лес по грибы. Но вместо того, чтобы искать грибы, парень искал растяжки. И он тоже не отдавал себе отчета в том, что делает. Описывал это как какой-то автоматизм, ощущение измены или паранойи, что где-то что-то спрятано.
Объяснение здесь простое. Все, с чем эти люди встретились, не является достаточно человеческим, чтобы уместиться в голове. Они оказались к этому не готовы. Пускай, даже решение воевать было принято на волне эмоций, адреналина, желания кого-то защитить. Плюс ко всему, никто системно не занимался тем, чтобы у украинцев был порядок в голове, чтобы они жили в мире друг с другом. Никто не занимался ментальным здоровьем населения.
- Есть ли в этом контексте разница между кадровыми военными, добровольцами и мобилизованными?
- Разница есть. Конечно, у нас в армии кадры немного перевелись, как мне кажется. Как и многие профессии, профессия военного потеряла престиж. Но среди кадровых военных осталось достаточно много романтиков, которые с деда-прадеда служили народу. И, в принципе, в истории их семей было принято жертвовать собой, защищая кого-то. Потому они были готовы к войне.
Если говорить о добровольцах, то они внутренне были готовы идти воевать, у них был импульс, но они не были готовы ко встрече с реальностью. То есть, по большому счету, у них было и много разочарований, и много страха, они увидели многие вещи с не очень хорошей стороны, узнали, что человеческая жизнь не имеет значения.
Мобилизованные – это самая уязвимая группа. Во-первых, их никто не спрашивал, хотели ли они туда идти. Во-вторых, не последнюю роль играет очень слабое материальное обеспечение наших солдат. Хотя гражданское общество, волонтеры, во многом облегчают эту ношу. В-третьих, людей, которые жили себе нормальной обыденной жизнью, в один момент обязали стоять в строю. Это само по себе стресс, переходящий в хронический дистресс, когда пули начинают летать над головой. А когда в последний раз мобилизованные были на каких-то учениях? У нас нет резервистской армии, когда резервисты хотя бы раз в два года проходят какую-то подготовку, знают свое место в строю и готовы быстро сменить нормальную жизнь на жизнь в военной иерархии.
- Вернемся к реабилитации. Какой примерно процент тех, кто уже вернулся из АТО, получают хоть какую-то помощь?
- Вначале нужно понять дефиницию слова «реабилитация». Я считаю, что в Украине профессиональной реабилитации не существует. У нас не было в ней необходимости, а следовательно и не формировались специальные службы. То есть, мы сейчас «гасим пожар», пробуя создать хоть что-то.
Также следует понимать, что реабилитация бывает разная. Многие «атошники» прошли медицинскую реабилитацию, особенно те, кто пережил тяжелые ранения. Она у нас существует в системе здравоохранения, в том числе и в системе военно-медицинской помощи.
Но мы сейчас говорим о психосоциальной реабилитации тех, кто служит и тех, кто уже вернулся с войны. А еще у нас есть члены их семей и те, кто своих близких потерял в АТО. Ими, как мне кажется, вообще никто не занимается, они предоставлены сами себе, возможно немножко обществу, и Господу Богу.
Также мы упускаем из виду необходимость реабилитации тех, кто сам помогает вернувшимся с востока. Существует мнение, что профессиональных реабилитологов сейчас найти очень легко. Например, волонтеры заявляют, что будут этим заниматься. Но, по моему мнению, ничего у них не получится. Безвозмездно эту работу делать нельзя. Практикующему психотерапевту приходится постоянно эмпатизировать, сочувствовать человеку, пришедшему за помощью, брать на себя его эмоции, слышать его. Но, когда на тебя проектируется весь этот негатив, то без должного опыта ты не сможешь этого выдержать. И потом нужно будет реабилитировать еще и тебя.
Именно потому этим делом должны заниматься профессиональные кадры. В Украине они есть. Они готовы работать. Но они же должны кормить собственные семьи. Кроме того, многие психотерапевты ведут частную практику, а потому должны будут сменить род деятельности. Потому нужны фонды, чтобы они были готовы работать не только за идею.
К слову, работать придется с людьми, требующими ресоциализации и психологической реабилитации. То есть, их нужно будет вернуть в общество, причем, в общество без войны. Нужно будет научить их уважать, тех, кто не пошел воевать, но платил налоги, давал деньги волонтерам, а также уважать мнение тех, кто был категорически не согласен со всем происходящим.
Здесь нужна работа с большой группой людей, а не только с военными. Кроме того, надо, наконец, заняться семьями воевавших, создавать некие центры семейной помощи. Страдает ведь не только тот, кто был на фронте, но и его ближайшее окружение. Что пережили их матери, дети, жены, можно только представлять! Также необходимо собрать профессионалов, которые не просто будут слушать, а которые будут нейтральными. Чтобы сочувствуя, они не втягивались в воронку войны. Эти профессионалы должны быть психологически здоровы и постоянно говорить, что мир – это хорошо, что теперь надо жить дальше, что, несмотря на то, что ты защищал свою землю, по ту сторону тоже был человек, защищавший свои интересы, что ты должен оставаться человеком, что у нас нет врагов. В общем, нужно вернуть гуманистические ценности.
Найти таких хороших специалистов достаточно сложно. Но они есть. Их просто нужно объединить. А то, что пытаются что-то делать с волонтерами и создавать что-либо за бесплатно... я бы на такое не пошел. Поймите, что для этого нужно предоставить свою личность, свою душу на растерзание людям, которые действительно пострадали. Ну, хорошо. У меня есть много супервизий, много опыта, я умею принимать чужие эмоции, я знаю, что с этим делать. А знают ли это волонтеры? Вот, если бы вам необходимо было делать срочную операцию, вы бы пошли к врачу, который знает свое дело или к практиканту, студенту пятого курса? Наверное, к врачу. А волонтеры – это в основном практиканты. Нам нужно отказаться от мысли, что мы можем ими «заклеить дыры».
Хроническая военная травма – это опасное состояние для общества в целом, а также для государственности как таковой. Эти люди чувствуют несправедливость, связанную с отсутствием мира с самим собой и с другими, с тем, что их не ценят и не уважают. Придет время и появится кто-то, кто их объединит, что означает риск появления настоящей военной хунты. И тогда мы о свободе забудем надолго.
- В нашем обществе существует некая стигма по отношению к психологической помощи. Мол, я же не больной, чтобы к специалисту идти. Как быть с этим?
- У нас стигматизированное общество по поводу психиатров и психологов. Это связано с нашей историей. Человек, который при Советском Союзе пытался свободно мыслить, попадал либо в тюрьму, либо в психиатрическую больницу. Одно другого не лучше. Но подобные стигмы существуют где-угодно. Этого боялись всегда.
Кроме всего прочего, как по мне, в нашей ситуации возможен другой подход. Ветераны АТО живут рядом с людьми, которые этого всего «не нюхали», но они вправе знать, что происходило. Здесь один из самых хороших способов – написать что-то, чтобы выговориться. Например, Сергей Лойко написал книгу «Аэропорт». И это его способ адаптации. Точно так же люди, вышедшие из концлагерей, написали много-много произведений, поделившись с миром тем, что было в них на душе.
Еще важно понимать, что психотерапевт обязательно должен «отдать свои уши» пациенту. Семья ведь не способна такое слышать. Родным даже порой может показаться, что перед ними совсем другой человек. Потому нужен профессионал, хороший слушатель, который не должен давать советов или оценок, и будет при этом максимально настроен на гуманизм.
Также для терапии нужно создать специальное пространство. Мало, чтобы ветераны делились переживаниями в закрытых однородных группах. Важно, чтобы эти группы были смешанные, открытые, чтобы там были и люди, которые даже не знали таких проблем.
Кроме того, тем, кто прошел АТО, необходимо найти свое место в нормальной, не военной, жизни. Вот, в советское время ветераны часто вели ДПЮ в школах и так далее. Но я считаю, что нам лучше сделать какой-то социальный проект, связанный, например, с фермерством. Ничто не успокаивает так хорошо, как работа с землей, с животными, с растениями.
Но этим нужно систематично заниматься. Процесс терапии должен быть контролируемым. Особенностью ПТСР является то, что проблема находится в подсознании, и вылиться она может в какой угодно импульс. И через пять лет мы можем обнаружить, что человек, вернувшийся из АТО, создал бандформирование, потому что он постоянно встречался с непониманием и несправедливостью, а никто этого не заметил. Или же мы будем встречаться с самоубийствами, или с так называемым «acting out», то есть, с убийствами других людей.
- Полезно ли, вернувшимся из АТО, постоянно находиться в обществе таких же, как они?
- Нужно понимать, что мы не способны социализировать кого-то повторно. То есть, человек уже как-то социализирован, и его социальности, то есть, определению «я – элемент группы» нанесен удар. Он увидел, что человек убивает человека, несмотря на то, что это давнее табу. И если такие люди закрываются в ограниченной группе, это говорит о том, что другие их не понимают. А любая закрытая система обречена на вымирание.
Мыслить по принципу «хорошо, когда кто-то меня понимает, потому что прошел через то же, что и я» неправильно. Нужно, чтобы такое же понимание было у всех остальных членов общества. Потому группы реабилитации и должны быть открытыми. Нельзя, чтобы существовала закрытая система «бывалых». Конечно, похвально, когда ребята, служившие в АТО, объединяются, чтобы, например, открыть бизнес. Но они должны принимать других. А мы, те, кто не воевал, должны принимать их.
- Как выходили из подобных ситуаций другие страны?
- Здесь можно привести пример стран, которые постоянно ведут войны. Это тот же Израиль, это США. К слову, что есть в США? Там есть почет. Там ветеранов уважают, вся идея Америки построена на героизме. Если говорить об Израиле, то там есть очень хорошие специалисты в области психологической реабилитации, но у них другая идеология, другая религия, иное отношение к смерти. Потому нам нужно создать свой продукт. Нельзя надеяться, что модели других стран применимы для Украины.
Большая проблема заключается в том, что мы ментально не едины. Но люди, отдававшие свои жизни за Украину, могут стать тем элементом, который ментально нас всех объединит: восток и запад, русскоговорящих и украиноговорящих, мусульман и христиан. Они же не воевали за Порошенко, Яценюка или за кого-то еще. Они защищали свою землю. И этому нужно отдать должное. На этой основе можно создать хорошую национальную идею, базирующуюся на том, что мы не забываем своих героев и чтим их, что мы помогаем друг другу, превращаясь в гражданское общество. Но для этого нужно строить отношения с такими людьми, не бояться их, быть открытыми. Точно так же и они должны понимать, что можно помогать нам, тем, кто не видел войны.
Поверьте, что у ветеранов есть не только героические истории. Кто-то и мародерствовал, и убивал. Этими историями, в принципе, ни с кем не поделишься, поэтому нужно еще поработать над духовным аспектом. Например, религиозные организации не должны как-то осквернять или наставлять на путь истинный таких людей, наоборот, их нужно слушать, принимать, прощать, возвращать в лоно. Между всеми нами должен возникнуть так называемый гражданский договор о том, что с этим делать.
Последствия уже есть, и они еще будут. Вспомните, когда начались, по сути, боевые действия на Майдане, то одними из первых туда пошли люди, воевавшие в Афганистане. Когда начнется новая «заварушка», есть ли гарантия, что воины АТО туда не пойдут?